Император Павел дремал у открытого окна. В послеобеденный час, когда пища медленно борется с телом, были запрещены какие-либо беспокойства. Он дремал, сидя на высоком кресле, заставленный сзади и с боков стеклянною ширмою. Павлу Петровичу снился обычный послеобеденный сон.
Он сидел в Гатчине, в своем стриженом садике, и округлый купидон в углу смотрел на него, как он обедает с семьей. Потом издали пошел скрип. Он шел по ухабам, однообразно и подпрыгивая. Павел Петрович увидел вдали треуголку, конский скок, оглобли одноколки, пыль. Он спрятался под стол, так как треуголка была – фельдъегерь. За ним скакали из Петербурга.
– Nous sommes perdus… – закричал он хрипло жене из-под стола, чтобы она тоже спряталась.
Под столом не хватало воздуха, и скрип уже был там, одноколка оглоблями лезла на него.
Фельдъегерь заглянул под стол, нашел там Павла Петровича и сказал ему:
– Ваше величество. Ее величество матушка ваша скончалась.
Но как только Павел Петрович стал вылезать из-под стола, фельдъегерь щелкнул его по лбу и крикнул:
– Караул!
Павел Петрович отмахнулся и поймал муху.
Так он сидел, выкатив серые глаза в окно Павловского дворца, задыхаясь от пищи и тоски, с жужжащей мухой в руке, и прислушивался.
Кто-то кричал под окном «караул».
2
В канцелярии Преображенского полка военный писарь был сослан в Сибирь, по наказании.
Новый писарь, молодой еще мальчик, сидел за столом и писал. Его рука дрожала, потому что он запоздал.
Нужно было кончить перепиской приказ по полку ровно к шести часам, для того чтобы дежурный адъютант отвез его во дворец, и там адъютант его величества, присоединив приказ к другим таким же, представил императору в девять. Опоздание было преступлением. Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание: вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».
Он знал, что, если к шести часам приказ не поспеет, адъютант крикнет: «взять», и его возьмут. Поэтому рука его не шла, он писал все медленнее и медленнее и вдруг брызнул большую, красивую, как фонтан, кляксу на приказ.
Оставалось всего десять минут.
Откинувшись назад, писарь посмотрел на часы, как на живого человека, потом пальцами, как бы отделенными от тела и ходившими по своей воле, он стал рыться в бумагах за чистым листом, хотя здесь чистых листов вовсе не было, а они лежали в шкапу, в большом аккурате сложенные в стопку.
Но так, уже в отчаянии и только для последнего приличия перед самим собою роясь, он вторично остолбенел.
Другая, не менее важная бумага была написана тоже неправильно.
Согласно императорского приложения за N 940 о неупотреблении слов в донесениях, следовало не употреблять слова «обозреть», но осмотреть, не употреблять слова «выполнить», но исполнить, не писать «стража», но караул, и ни в коем случае не писать «отряд», но деташемент.
Для гражданских установлений было еще прибавлено, чтобы не писать «степень», но класс, и не «общество», но собрание, а вместо «гражданин» употреблять: купец или мещанин.
Но это уже было написано мелким почерком, внизу распоряжения N940, висящего тут же на стене, перед глазами писаря, и этого он не читал, но о словах «обозреть» и прочая он выучил в первый же день и хорошо помнил.
В бумаге же, приготовленной для подписания командиру полка и направляемой барону Аракчееву, было написано:
Обозрев, по поручению вашего превосходительства, отряды стражи, собственно для несения пригородной при Санкт-Петербурге и выездной служб назначенные, донесть имею честь, что все сие выполнено …
И это еще не все.
Первая строка им же самим давеча переписанного донесения изображена была:
Ваше превосходительство Милостивый Государь.
Для малого ребенка уже было небезызвестно, что обращение, в одну строку написанное, означало приказание, а в донесениях лица подчиненного, и в особенности такому лицу, как барон Аракчеев, можно было писать только в двух строках:
Ваше Превосходительство
Милостивый Государь,
что означало подчинение и вежливость.
И если за обозрев и прочая могло быть ему поставлено в вину, что он не заметил и вовремя не обратил внимание, то с Милостивым Государем напутал при переписке именно он сам.
И, уж более не сознавая, что делает, писарь сел исправить эту бумагу. Переписывая ее, он мгновенно забыл о приказе, хотя тот был много спешнее.
Когда же от адъютанта прибыл за приказом вестовой, писарь посмотрел на часы и на вестового и вдруг протянул ему лист с умершим поручиком Синюхаевым.
Потом сел и, все еще дрожа, писал: превосходительства, деташементы, караула.
3
Ровно в девять часов прозвонил во дворце колокольчик, император дернул за шнурок. Адъютант его величества ровно в девять часов вошел с докладом к Павлу Петровичу. Павел Петрович сидел во вчерашнем положении, у окна, заставленный стеклянною ширмою.
Между тем он не спал, не дремал, и выражение его лица было также другое.
Адъютант знал, как и все во дворце, что император гневен. Но он равным образом знал, что гнев ищет причин, и чем более их находит, тем более воспламеняется. Итак, доклад ни в коем случае не мог быть пропущен.
Юрий Тынянов
Подпоручик Киже
Император Павел дремал у открытого окна. В послеобеденный час, когда пища медленно борется с телом, были запрещены какие-либо беспокойства. Он дремал, сидя на высоком кресле, заставленный сзади и с боков стеклянною ширмою. Павлу Петровичу снился обычный послеобеденный сон.
Он сидел в Гатчине, в своем стриженом садике, и округлый купидон в углу смотрел на него, как он обедает с семьей. Потом издали пошел скрип. Он шел по ухабам, однообразно и подпрыгивая. Павел Петрович увидел вдали треуголку, конский скок, оглобли одноколки, пыль. Он спрятался под стол, так как треуголка была – фельдъегерь. За ним скакали из Петербурга.
– Nous sommes perdus… – закричал он хрипло жене из-под стола, чтобы она тоже спряталась.
Под столом не хватало воздуха, и скрип уже был там, одноколка оглоблями лезла на него.
Фельдъегерь заглянул под стол, нашел там Павла Петровича и сказал ему:
– Ваше величество. Ее величество матушка ваша скончалась.
Но как только Павел Петрович стал вылезать из-под стола, фельдъегерь щелкнул его по лбу и крикнул:
– Караул!
Павел Петрович отмахнулся и поймал муху.
Так он сидел, выкатив серые глаза в окно Павловского дворца, задыхаясь от пищи и тоски, с жужжащей мухой в руке, и прислушивался.
Кто-то кричал под окном «караул».
В канцелярии Преображенского полка военный писарь был сослан в Сибирь, по наказании.
Новый писарь, молодой еще мальчик, сидел за столом и писал. Его рука дрожала, потому что он запоздал.
Нужно было кончить перепиской приказ по полку ровно к шести часам, для того чтобы дежурный адъютант отвез его во дворец, и там адъютант его величества, присоединив приказ к другим таким же, представил императору в девять. Опоздание было преступлением. Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание: вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».
Он знал, что, если к шести часам приказ не поспеет, адъютант крикнет: «взять», и его возьмут. Поэтому рука его не шла, он писал все медленнее и медленнее и вдруг брызнул большую, красивую, как фонтан, кляксу на приказ.
Оставалось всего десять минут.
Откинувшись назад, писарь посмотрел на часы, как на живого человека, потом пальцами, как бы отделенными от тела и ходившими по своей воле, он стал рыться в бумагах за чистым листом, хотя здесь чистых листов вовсе не было, а они лежали в шкапу, в большом аккурате сложенные в стопку.
Но так, уже в отчаянии и только для последнего приличия перед самим собою роясь, он вторично остолбенел.
Другая, не менее важная бумага была написана тоже неправильно.
Согласно императорского приложения за N 940 о неупотреблении слов в донесениях, следовало не употреблять слова «обозреть», но осмотреть, не употреблять слова «выполнить», но исполнить, не писать «стража», но караул, и ни в коем случае не писать «отряд», но деташемент.
Для гражданских установлений было еще прибавлено, чтобы не писать «степень», но класс, и не «общество», но собрание, а вместо «гражданин» употреблять: купец или мещанин.
Но это уже было написано мелким почерком, внизу распоряжения N940, висящего тут же на стене, перед глазами писаря, и этого он не читал, но о словах «обозреть» и прочая он выучил в первый же день и хорошо помнил.
В бумаге же, приготовленной для подписания командиру полка и направляемой барону Аракчееву, было написано:
Обозрев, по поручению вашего превосходительства, отряды стражи, собственно для несения пригородной при Санкт-Петербурге и выездной служб назначенные, донесть имею честь, что все сие выполнено …
И это еще не все.
Первая строка им же самим давеча переписанного донесения изображена была:
Ваше превосходительство Милостивый Государь.
Для малого ребенка уже было небезызвестно, что обращение, в одну строку написанное, означало приказание, а в донесениях лица подчиненного, и в особенности такому лицу, как барон Аракчеев, можно было писать только в двух строках:
Ваше Превосходительство
Милостивый Государь,
что означало подчинение и вежливость.
И если за обозрев и прочая могло быть ему поставлено в вину, что он не заметил и вовремя не обратил внимание, то с Милостивым Государем напутал при переписке именно он сам.
И, уж более не сознавая, что делает, писарь сел исправить эту бумагу. Переписывая ее, он мгновенно забыл о приказе, хотя тот был много спешнее.
Когда же от адъютанта прибыл за приказом вестовой, писарь посмотрел на часы и на вестового и вдруг протянул ему лист с умершим поручиком Синюхаевым.
Потом сел и, все еще дрожа, писал: превосходительства, деташементы, караула.
Ровно в девять часов прозвонил во дворце колокольчик, император дернул за шнурок. Адъютант его величества ровно в девять часов вошел с докладом к Павлу Петровичу. Павел Петрович сидел во вчерашнем положении, у окна, заставленный стеклянною ширмою.
Между тем он не спал, не дремал, и выражение его лица было также другое.
Адъютант знал, как и все во дворце, что император гневен. Но он равным образом знал, что гнев ищет причин, и чем более их находит, тем более воспламеняется. Итак, доклад ни в коем случае не мог быть пропущен.
Он вытянулся перед стеклянной ширмой и императорской спиной и отрапортовал.
Павел Петрович не повернулся к адъютанту. Он тяжело и редко дышал.
Весь вчерашний день не могли доискаться, кто кричал под его окном «караул», и ночью он два раза просыпался в тоске.
«Караул» был крик нелепый, и вначале у Павла Петровича был гнев небольшой, как у всякого, кто видит дурной сон и которому помешали досмотреть его до конца. Потому что благополучный конец сна все же означает благополучие. Потом было любопытство: кто и зачем кричал «караул» у самого окна. Но когда во всем дворце, метавшемся в большом страхе, не могли сыскать того человека, гнев стал большой. Дело оборачивалось так: в самом дворце, в послеобеденное время, человек мог причинить беспокойство и остаться неразысканным. Притом же никто не мог знать, с какою целью было крикнуто: «караул». Может быть, это было предостережение раскаявшегося злоумыслителя.
Или, может быть, там, в кустах, уже трижды обысканных, сунули человеку глухой кляп в глотку и удушили его. Он точно провалился сквозь землю.
Надлежало… Но что надлежало, если тот человек не разыскан.
Надлежало увеличить караулы. И не только здесь.
Павел Петрович, не оборачиваясь, смотрел на четырехугольные зеленые кусты, такие же почти, как в Трианоне. Они были стриженые. И, однако же, неизвестно, кто в них был.
И, не глядя на адъютанта, он закинул назад правую руку. Адъютант знал, что это означает: во времена большого гнева император не оборачивается. Он ловко всунул в руку приказ по гвардии Преображенскому полку, и Павел Петрович стал внимательно читать. Потом рука опять откинулась назад, а адъютант, изловчившись, без шума поднял перо с рабочего столика, обмакнул в чернильницу, стряхнул и легко положил на руку, замарав себя чернилами. Все у него заняло мгновение. Вскоре подписанный лист полетел в адъютанта. Так адъютант стал подавать листы, и подписанные или просто читанные листы летели один за другим в адъютанта. Он стал уже привыкать к этому делу и надеялся, что так сойдет, когда император соскочил с возвышенного кресла.
Маленькими шагами он подбежал к адъютанту. Лицо его было красно, и глаза темны.
Он приблизился вплотную и понюхал адъютанта. Так делал император, когда бывал подозрителен. Потом он двумя пальцами крепко ухватил адъютанта за рукав и ущипнул.
Адъютант стоял прямо и держал в руке листы.
– Службы не знаешь, сударь, – сипло сказал Павел, – сзади заходишь.
Он щипнул его еще разок.
– Потемкинский дух вышибу, ступай.
И адъютант задом удалился в дверь.
Как только дверь неслышно затворилась, Павел Петрович быстро размотал шейный платок и стал тихонько раздирать на груди рубашку, рот его перекосился, и губы задрожали.
Начинался великий гнев.
Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются император исправил: после первого к вставил преогромный ер, несколько следующих букв похерил и сверху надписал: Подпоручик Киже в караул. Остальное не встретило возражений. Приказ был передан.
Юрий Тынянов
Подпоручик Киже
Император Павел дремал у открытого окна. В послеобеденный час, когда пища медленно борется с телом, были запрещены какие-либо беспокойства. Он дремал, сидя на высоком кресле, заставленный сзади и с боков стеклянною ширмою. Павлу Петровичу снился обычный послеобеденный сон.
Он сидел в Гатчине, в своем стриженом садике, и округлый купидон в углу смотрел на него, как он обедает с семьей. Потом издали пошел скрип. Он шел по ухабам, однообразно и подпрыгивая. Павел Петрович увидел вдали треуголку, конский скок, оглобли одноколки, пыль. Он спрятался под стол, так как треуголка была – фельдъегерь. За ним скакали из Петербурга.
– Nous sommes perdus… – закричал он хрипло жене из-под стола, чтобы она тоже спряталась.
Под столом не хватало воздуха, и скрип уже был там, одноколка оглоблями лезла на него.
Фельдъегерь заглянул под стол, нашел там Павла Петровича и сказал ему:
– Ваше величество. Ее величество матушка ваша скончалась.
Но как только Павел Петрович стал вылезать из-под стола, фельдъегерь щелкнул его по лбу и крикнул:
– Караул!
Павел Петрович отмахнулся и поймал муху.
Так он сидел, выкатив серые глаза в окно Павловского дворца, задыхаясь от пищи и тоски, с жужжащей мухой в руке, и прислушивался.
Кто-то кричал под окном «караул».
В канцелярии Преображенского полка военный писарь был сослан в Сибирь, по наказании.
Новый писарь, молодой еще мальчик, сидел за столом и писал. Его рука дрожала, потому что он запоздал.
Нужно было кончить перепиской приказ по полку ровно к шести часам, для того чтобы дежурный адъютант отвез его во дворец, и там адъютант его величества, присоединив приказ к другим таким же, представил императору в девять. Опоздание было преступлением. Полковой писарь встал раньше времени, но испортил приказ и теперь делал другой список. В первом списке сделал он две ошибки: поручика Синюхаева написал умершим, так как Синюхаев шел сразу же после умершего майора Соколова, и допустил нелепое написание: вместо «Подпоручики же Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются» написал: «Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются». Когда он писал слово «Подпоручики», вошел офицер, и он вытянулся перед ним, остановясь на к, а потом, сев снова за приказ, напутал и написал: «Подпоручик Киже».
Он знал, что, если к шести часам приказ не поспеет, адъютант крикнет: «взять», и его возьмут. Поэтому рука его не шла, он писал все медленнее и медленнее и вдруг брызнул большую, красивую, как фонтан, кляксу на приказ.
Оставалось всего десять минут.
Откинувшись назад, писарь посмотрел на часы, как на живого человека, потом пальцами, как бы отделенными от тела и ходившими по своей воле, он стал рыться в бумагах за чистым листом, хотя здесь чистых листов вовсе не было, а они лежали в шкапу, в большом аккурате сложенные в стопку.
Но так, уже в отчаянии и только для последнего приличия перед самим собою роясь, он вторично остолбенел.
Другая, не менее важная бумага была написана тоже неправильно.
Согласно императорского приложения за N 940 о неупотреблении слов в донесениях, следовало не употреблять слова «обозреть», но осмотреть, не употреблять слова «выполнить», но исполнить, не писать «стража», но караул, и ни в коем случае не писать «отряд», но деташемент.
Для гражданских установлений было еще прибавлено, чтобы не писать «степень», но класс, и не «общество», но собрание, а вместо «гражданин» употреблять: купец или мещанин.
Но это уже было написано мелким почерком, внизу распоряжения N940, висящего тут же на стене, перед глазами писаря, и этого он не читал, но о словах «обозреть» и прочая он выучил в первый же день и хорошо помнил.
В бумаге же, приготовленной для подписания командиру полка и направляемой барону Аракчееву, было написано:
Обозрев, по поручению вашего превосходительства, отряды стражи, собственно для несения пригородной при Санкт-Петербурге и выездной служб назначенные, донесть имею честь, что все сие выполнено …
И это еще не все.
Первая строка им же самим давеча переписанного донесения изображена была:
Ваше превосходительство Милостивый Государь.
Для малого ребенка уже было небезызвестно, что обращение, в одну строку написанное, означало приказание, а в донесениях лица подчиненного, и в особенности такому лицу, как барон Аракчеев, можно было писать только в двух строках:
Ваше Превосходительство
Милостивый Государь,
что означало подчинение и вежливость.
И если за обозрев и прочая могло быть ему поставлено в вину, что он не заметил и вовремя не обратил внимание, то с Милостивым Государем напутал при переписке именно он сам.
И, уж более не сознавая, что делает, писарь сел исправить эту бумагу. Переписывая ее, он мгновенно забыл о приказе, хотя тот был много спешнее.
Когда же от адъютанта прибыл за приказом вестовой, писарь посмотрел на часы и на вестового и вдруг протянул ему лист с умершим поручиком Синюхаевым.
Потом сел и, все еще дрожа, писал: превосходительства, деташементы, караула.
Ровно в девять часов прозвонил во дворце колокольчик, император дернул за шнурок. Адъютант его величества ровно в девять часов вошел с докладом к Павлу Петровичу. Павел Петрович сидел во вчерашнем положении, у окна, заставленный стеклянною ширмою.
Между тем он не спал, не дремал, и выражение его лица было также другое.
Адъютант знал, как и все во дворце, что император гневен. Но он равным образом знал, что гнев ищет причин, и чем более их находит, тем более воспламеняется. Итак, доклад ни в коем случае не мог быть пропущен.
Он вытянулся перед стеклянной ширмой и императорской спиной и отрапортовал.
Павел Петрович не повернулся к адъютанту. Он тяжело и редко дышал.
Весь вчерашний день не могли доискаться, кто кричал под его окном «караул», и ночью он два раза просыпался в тоске.
«Караул» был крик нелепый, и вначале у Павла Петровича был гнев небольшой, как у всякого, кто видит дурной сон и которому помешали досмотреть его до конца. Потому что благополучный конец сна все же означает благополучие. Потом было любопытство: кто и зачем кричал «караул» у самого окна. Но когда во всем дворце, метавшемся в большом страхе, не могли сыскать того человека, гнев стал большой. Дело оборачивалось так: в самом дворце, в послеобеденное время, человек мог причинить беспокойство и остаться неразысканным. Притом же никто не мог знать, с какою целью было крикнуто: «караул». Может быть, это было предостережение раскаявшегося злоумыслителя.
Или, может быть, там, в кустах, уже трижды обысканных, сунули человеку глухой кляп в глотку и удушили его. Он точно провалился сквозь землю.
Надлежало… Но что надлежало, если тот человек не разыскан.
Большинство романов и рассказов Юрия Тынянова - исторические. Потому меня очень удивило то, что я ничего не знаю о такой личности, как подпоручик Киже - один из главных действующих лиц одноименного рассказа.
То, что казалось простым по названию, оказалось на самом деле интересным по содержанию.
В основу произведения положен всего лишь анекдот времен императора Павла: "В одном из приказов по Военному ведомству писарь, когда писал "прапорщики ж такие-то в подпоручики" перенес на другую строку слог "Ки-ж", написав при этом большое "К". Второпях, пробегая этот приказ, государь слог этот, за которым следовали фамилии прапорщиков, принял также за фамилию одного из них и тут же написал "Подпоручик Киж в поручики". На другой день он произвел Кижа в штабс-капитаны, а на третий в капитаны. Никто не успел еще опомниться и разобрать, в чем дело, как государь произвел Кижа в полковники и сделал отметку: "Вызвать сейчас ко мне". Далее рассказывается, как все бросились искать "где этот Киж"? Донесение, что в соответствующем полку нет никакого Кижа, всполошило начальство. Лишь разобравшись в первом приказе о производстве Кижа в поручики, поняли, в чем дело. Между тем государь уже спрашивал, не приехал ли полковник Киж, желая сделать его генералом. Но ему доложили, что Киж умер. "Жаль,-- сказал Павел,-- был хороший офицер"
Для того чтобы написать рассказ, воспользовавшись этим анекдотом, надо было обладать не только талантом, но редкой способностью превращать знание в сознание. Десятки или сотни людей читали указанную в примечании книгу, но только один увидел за анекдотом (может быть, достоверным, но выдуманным в деталях) исключительные по cвоей характерности черты царствования Павла Первого. Опытный глаз оценил анекдот как находку, а воображение превратило его в первоклассное художественное произведение .
Тынянов из множества больших и малых событий, составляющих жизнь огромной страны выбирает самое ничтожное: ошибку писаря, торопившегося "кончить перепиской приказ по полку".
В рассказе говорится о жизни двух человек: подпоручика Киже, никогда не существовавшего (и в книге, и, вероятно, в действительности) материально, но имеющего свою собственную судьбу, и поручика Синюхаева, объявленного умершим неожиданно для себя самого и отчисленного из полка и из жизни по чьей-то прихоти или просто случайно.
Именно эти образы нас и интересуют.
Подпоручик Киже
Как же началась жизнь подпоручика Киже?
Когда писарь переписывал приказ, подпоручик Киже был ошибкой, опиской, не более. Ее могли не заметить, и она потонула бы в море бумаг…
"Приказ по гвардии Преображенскому полку, подписанный императором, был им сердито исправлен. Слова: Подпоручик Киже, Стивен, Рыбин и Азанчеев назначаются, император исправил: после первого к вставил преогромный ер, несколько следующих букв похерил и сверху надписал: Подпоручик Киже в караул . Остальное не встретило возражений.
Приказ был передан".
Придирчивый глаз Павла Петровича ошибку извлек и твердым знаком дал ей сомнительную жизнь - описка стала подпоручиком, без лица, но с фамилией.
"Когда командир получил приказ, он долго вспоминал, кто таков подпоручик со странной фамилией Киже. Он тотчас взял список всех офицеров Преображенского полка, но офицер с такой фамилией не значился. Не было его даже и в рядовых списках. Непонятно, что это было такое. Во всем мире понимал это верно один писарь, но его никто не спросил, а он никому не сказал. Однако же приказ императора должен был быть исполнен. И все же он не мог быть исполнен, потому что нигде в полку не было подпоручика Киже"…
Но "адъютант медленно сказал:
События продолжают развиваться: некий офицер разбудил императора, закричав под окном; "Караул!". Виновного не могут найти, и догадливый адъютант императора называет имя мнимого подпоручика Киже.
Он живет не только в бумагах, не только в "слове". Приказ адъютанта "считать подпоручика Киже в живых" не пустая, бессмысленная фраза. В машине павловского государства достаточно описки, чтобы из нее вышла тень, которая занимает все большее место в сознании, распоряжаясь судьбами беспрекословно послушных мертвому ритуалу людей.
Описывается крайне каверзная ситуация. Не человек отбрасывает тень, а тень создает видимость человека. Случайно возникшее слово уплотняется, овеществляется и начинает жить самостоятельной жизнью.
"Потом в прерывистых мыслях адъютанта у него наметилось лицо, правда - едва брезжущее, как во сне. Это он крикнул "караул" под дворцовым окном.
Теперь это лицо отвердело и вытянулось: подпоручик Киже оказался злоумышленником, который был осужден на дыбу или, в лучшем случае, кобылу - и Сибирь.
Это была действительность.
До сих пор он был беспокойством писаря, растерянностью командира и находчивостью адъютанта.
Отныне кобыла, плети и путешествие в Сибирь были его собственным, личным делом.
Приказ должен быть выполнен. Подпоручик Киже должен был выйти из военной инстанции, перейти в юстицкую инстанцию, а оттуда пойти по зеленой дороге прямо в Сибирь.
"Часовые шли и шли. От шлагбаума к шлагбауму, от поста к крепости, они шли прямо и с опаскою посматривали на важное пространство, шедшее между ними . Сопровождать сосланного в Сибирь им приходилось не впервой, но им еще никогда не случалось вести такого преступника".
Пространство,.. шедшее между часовыми!!! Казалось бы - абсурд! Но дело заходит еще дальше: "старший показал бумагу, в которой было сказано, что арестант секретный и фигуры не имеет , и смотритель захлопотал и отвел им для ночлега особую камеру в три нары.
Помногу они начали понимать, что сопровождают важного преступника. Они привыкли и значительно говорили между собою: "он" или "оно".
Тут уже "пространство" не просто идет, оно приобретает лицо и даже секретное и важное значение.
Рассказывая о "тени слова", Тынянов не показывает характера героя -- героя нет, стало быть, нет и характера. Вот что для нас интересно, вот к чему мы пришли. Есть слово, но это слово есть "мнимая истина". Создана фамилия - описка, но гнетущий всех страх, на котором акцентируется внимание в произведении очень много раз, толкает всех на признание нелепости.
Хотелось бы подчеркнуть, с каким мастерством автор слепил образ, и образ этот не просто слово, это целая жизнь. И в этой жизни есть все, что далее мы и сможем пронаблюдать.
"Когда поручик Киже вернулся из Сибири , о нем уже знали многие. Это был тот самый поручик, который крикнул "караул" под окном императора, был наказан и сослан в Сибирь, а потом помилован и сделан поручиком. Таковы были вполне определенные черты его жизни . Командир уже не чувствовал никакого стеснения и просто назначал то в караул, то на дежурства. Когда полк выступал в лагери для маневров, поручик выступал вместе с ним . Он был исправный офицер, потому что ничего дурного за ним нельзя было заме тить".
Продолжаем читать и анализировать произведение. Не обошел автор и любовной истории при создании образа. Хотя данная история тоже нелепость, но она опять же всем на руку. Когда во время венчания его невеста убеждается в том, что рядом с ней никого нет, а над пустым соседним местом держит венец адъютант, она не падает в обморок... "И через некоторое время у поручика Киже родился сын, по слухам похожий на него" .
Данный оборот совсем оживляет и овеществляет наш образ: чтобы быть похожим на кого-то, надо, прежде всего, чтобы этот кто-то был и существовал.
Между тем военная карьера исправного офицера идет своим чередом. Он произведен в капитаны, потом становится полковником и, наконец, генералом. "Жизнь полковника Киже протекала незаметно, и все с этим примирились... Он уже командовал полком .
Лучше всего чувствовала себя в громадной двуспальной кровати фрейлина. Муж подвигался по службе , спать было удобно, сын подрастал".
"Однажды, когда утомившийся любовник спал, ей послышался скрип в соседней комнате. Скрип повторился. Без сомнения, это рассыхался пол. Но она мгновенно растолкала заснувшего, вытолкала его и бросила ему в дверь одежду".
Что также доказывает, что если треугольник существует, то, обязательно, у него имеется три стороны . Где третья сторона - полковник Киже.
"Полковник Киже был внезапно произведен в генералы . Это был полковник, который не клянчил имений, не лез в люди за дяденькиной спиной, не хвастун, не щелкун. Он нес службу без ропота и шума …
Некто слышал, как государь сказал графу Палену с улыбкой, которой давно не видали:
Дивизией погоди его обременять. Он потребен на важнейшее ".
Впоследствии образ наделяется еще и прошлым, прошлым живого человека!
"Обер-камергер Александр Львович Нарышкин вспомнил генерала:
Ну да, полковник Киже... Я помню. Он махался с Сандуновой...
На маневрах под красным...
Помнится, родственник Олсуфьеву, Федору Яковлевичу...
Он не родственник Олсуфьеву, граф. Полковник Киже из Франции. Его отец был обезглавлен чернью в Тулоне".
События шли быстро. Генерал Киже был вызван к императору. В тот же день императору донесли, что генерал опасно заболел .
Императорский камер-лакей ездил в гошпиталь дважды в день справляться о здоровье . В большой палате, за наглухо закрытыми дверьми, суетились лекаря, дрожа, как больные. К вечеру третьего дня генерал Киже скончался .
За черным тяжелым гробом шла жена, ведя за руку ребенка.
И она плакала…
Когда процессия проходила мимо замка Павла Петровича, он медленно,
сам-друг, выехал на мост ее смотреть и поднял обнаженную шпагу.
У меня умирают лучшие люди .
Так был похоронен генерал Киже, выполнив все, что можно было в жизни, и наполненный всем этим: молодостью и любовным приключением, наказанием и ссылкою, годами службы, семьей, внезапной милостью императора и завистью придворных. Имя его значится в "С.-Петербургском Некрополе", и некоторые историки вскользь упоминают о нем".
Слову, которое приобрело и прожило человеческую жизнь! Но слово так и не приобрело характера. Так как слово есть просто слово, невзирая на всю человеческую нелепость.
Поручик Синюхаев
В том же приказе, который сделал подпоручика Киже живым, растерявшийся, остолбеневший от страха писарь сделал еще одну ошибку. Он написал: "поручика Синюхаева, как умершего горячкою, считать по службе выбывшим". И так как приказ ни изменить, ни отменить было невозможно, поручик Синюхаев, услышав эту фразу, усомнился в факте своего существования: "Он привык внимать словам приказов, как особым словам, не похожим на человеческую речь. Они имели не смысл, не значение, а собственную жизнь и власть... Он ни разу не подумал, что в приказе ошибка. Напротив, ему показалось, что он по ошибке, по оплошности жив. По небрежности он чего-то не заметил и не сообщил никому. Во всяком случае, он портил все фигуры развода, стоя столбиком на площади. Он даже не подумал шелохнуться".
Правда, придя в себя, он пытается совершить невозможное: притвориться, что жив, а не умер. Но скрыть собственную смерть невозможно: его комнату занимает "юнкерской школы при Сенате аудитор", который в ответ на нерешительные возражения Синюхаева, что "сие против правил", отвечает, что, напротив, действует по правилам, потому что поручик "яко же умре". Отец Синюхаева, лекарь, пытается просить за сына, но получает отказ. Не решаясь держать "умершего" сына дома, он кладет его в госпиталь и пишет на доске, над его кроватью: "Случайная смерть".
Преодолеть ошибку не удается. Бывший поручик начинает кружить по России, нигде не задерживаясь, не разбираясь в направлениях. Обойдя страну, он возвращается в С.-Петербург. "В Петербургском Некрополе" не встречается имени умершего поручика Синюхаева.
Он исчез без остатка, рассыпался в прах, в мякину, словно никогда не существовал ".
Так в самом необычном ракурсе показывает нам художник жизнь человека.
Жизнь, которую сломала простая описка, простое лишнее слово.
«Подпоручик Киже»
Рассказ Ю.Н. Тынянова «Подпоручик Киже» начинается как веселый анекдот: по ошибке в приказе появилось новое лицо - подпоручик Киже, которого на самом деле в Преображенском полку вовсе не было. Император велел назначить его в караул, а потом - сослать в Сибирь. Синюхаева же тоже случайно посчитали в приказе мертвым и по службе выбывшим. Ю.Н. Тынянов с иронией пишет о его поведении после прочтения приказа: «Он ни разу не подумал, что в приказе ошибка. Напротив, ему показалось, что он по ошибке, по оплошности жив.
Писатель гневно бичует желание слепо повиноваться приказу, показывает, как самая откровенная чушь, обретая форму документа, наделяется силой закона.
Большое внимание уделяет Ю.Н. Тынянов в рассказе раскрытию роли императора в создании этой системы беспрекословного, бездумного подчинения самому нелепому приказу. Государь погружен в свой мир, где амуры и химеры, а также роскошные подарки Людвига XVI и Марии Антуанетты становятся ему ближе руководства войсками.
С особым вниманием описывает Ю.Н. Тынянов «великий гнев» императора, от которого «рушились палки на целые полки, темною ночью при свете факелом рубили кому-то голову на Дону, маршировали пешком в Сибирь случайные солдаты, писаря, поручики, генералы и генерал-губернаторы».
Одержимый в создании материальных символов власти и богатства, Павел Петрович возненавидел мать, которую воспринимал как похитительницу всего того, что принадлежало ему по праву. Ю.Н. Тынянов показывает, как усугубляется душевный кризис императора, усиливается его страх потерять власть.
На примере описания дня поручика Синюхаева мы видим, что офицерство в полку живет однообразной, бесцельной жизнью: карты, курение. Лишь осмотр амуниции был важен для того, чтобы умело создавать видимость военной выправки. Самыми нужными вещами для офицера являются щипцы для завивки да с баночка с пудрой. Не менее театрально выглядят и фрейлины при дворе Павла Петровича: они одеты пастушками, им даны новые благозвучные имена и сделаны однообразные кудрявые прически.
Дальнейшая судьба подпоручика Киже развивается в традициях Салтыкова-Щедрина: все понимают, что никакого подпоручика нет, но, соблюдая устав, сопровождают его в ссылку. Подобный случай является, бесспорно, дискредитацией государственной власти.
Будучи единственным законным самодержцем, Павел ощущает вокруг себя измену и пустоту, напоминая пловца, «воздымающего среди ярых волн пустые руки».
Тынянов шаг за шагом показывает, как император тщетно ищет опору, пытаясь опереться на образ мертвого отца, ждет любви и внимания.
Своеобразным двойником императора в рассказе можно считать барона Аракчеева, который сначала приказывал бить садовую девочку розгами за то, что та плохо вымела дорожки, а потом жалел и выдавал пятачок.
Курносость императора, глаза Аракчеева неопределенного цвета - все это признаки вырождения. Бездумные приказы императора приводят к тому, что живого поручика Синюхаева выгоняют как мертвого, а Киже возвращают из ссылки. Деятельного Суворова Павел Первый недолюбливает, зато Киже, который за всю жизнь ни о чем не попросил, получает все время царские милости.
За внешним комедийным сюжетом произведения вырисовывается реальная эпоха правления Павла Первого. Всю ткань произведения пронизывают образы мнимости и пустоты. Неслучайно автор упоминает о том, что император не знал тайну своего рождения.